Как бы продолжая вынесенную в эпиграф мысль Пантелеймона Кулиша о Кобзаре, Иван Франко в одном из писем написал о Шевченко: "Вы, сударь, глупости делаете — носитесь с этим Шевченко, как неведомо с кем, а тем временем это просто средний поэт, которого незаслуженно пытаются посадить на пьедестал мирового гения". А Мыкола Хвылевый уже в советское время, когда Украина была уже якобы свободной, а Шевченко был официально провозглашен предтечей и буревестником украинской свободы, написал: "Разве это не Шевченко — этот, возможно, неплохой поэт и на удивление малокультурный и безвольный человек, — разве это не он научил нас ругать пана, как говорится, за глаза и пить с ним водку и холуйствовать перед ним? Именно этот иконописный "батько Тарас" и задержал культурное развитие нашей нации". Известно, что людей без недостатков нет. Маленькие слабости присущи даже великим, выдающимся личностям, что, конечно, не умаляет их величия, ибо достоинства гениев, положенные на весы высшей справедливости, настолько перевешивают недостатки, что говорить о последних даже как-то неловко. Однако не все и не всегда бывает так однозначно. То ли грехи оказываются не такими уж легкими, то ли достоинства не столь весомы, но при беспристрастной оценке некоторых знаменитостей чаши весов, взвешивающих их "плюсы" и "минусы", начинают колебаться. И если по каким-то соображениям конкретную личность нужно возвести в ранг великих, недостатки приходится замалчивать, а заслуги преувеличивать, раздувая их иногда до невероятных размеров. Проиллюстрировать вышесказанное можно примером жизни и творчества Тараса Шевченко.

В свое время близкий друг Кобзаря, выдающийся украинский ученый Михаил Александрович Максимович категорически возражал против его возвеличивания и даже считал ненужным составление жизнеописания поэта, указывая, что в жизни Тараса Григорьевича было "столько грязного и безнравственного, что изображение этой стороны затмит все хорошее". Честный труженик науки Максимович, по-видимому, и представить себе не мог, что сочинять биографии можно так, как это делали и делают присяжные "шевченкознавцы". Под их пером незаурядная, одаренная, но вместе с тем далеко не безупречная в моральном отношении фигура Шевченко предстает как нечто всецело положительное, безусловно достойное поклонения. Особенно грандиозный размах приняло восхваление "батьки Тараса" в последние годы, став сопоставимым по масштабу разве что с былым возвеличиванием Владимира Ленина. Призывы "жить по Тарасу", сверять с ним каждый свой шаг (как раньше с Ильичем), торжественные, с участием первых лиц государства, заседания, посвященные очередной годовщине со дня рождения "Великого Кобзаря", портреты Шевченко в кабинетах больших начальников (где раньше висели портреты "вождя мирового пролетариата") — все это характерные приметы нашего времени.

Но опирающийся на умолчания и лакировки культ не может быть вечным. Рано или поздно в обществе возникает потребность узнать правду, дать объективную оценку кумиру. Исторические судьбы других культов — наглядное тому подтверждение. Попробуем же приблизить "момент истины" и, не отрицая творческих способностей Тараса Григорьевича, его вклада в становление украинской литературы, обратим внимание на другую сторону биографии Кобзаря, до сих пор остающуюся в тени для большинства его почитателей.

Слово и дело

Кто-то из древних философов, кажется, Сенека, проповедуя на словах щедрость, доброту, порядочность, в жизни являлся невероятным скрягой, доносчиком и развратником. Когда же недоумевающие ученики мудреца обратились к нему с упреками, он, не моргнув глазом, ответил: "Я же учу, как надо жить, а не как живу сам".

Судя по всему, Шевченко пребывал в духовном родстве с античным мыслителем. Во всяком случае, расхождение слова и дела было присуще ему в не меньшей степени. Так, гневные антикрепостнические тирады в своих произведениях поэт сочетал с весьма приятным времяпрепровождением в помещичьем обществе, развлекая крепостников пением, стихами и анекдотами. "Праздничная обстановка помещичьих домов не могла ослепить человека, подобного Тарасу, который по собственному опыту знал, какова должна быть закулисная жизнь этих гостеприимных хозяев и чего стоило богатое угощение сотен гостей их крепостным людям", — отмечал один из первых биографов Кобзаря Чалый и удивлялся, "как в душе Шевченко могли в одно и то же время ужиться высокие идеалы поэзии с пошлостью окружавшей его среды".

Между тем удивляться придется значительно меньше, если допустить, что Тарас Григорьевич вовсе не был тем, кем хотел казаться, и многое, описываемое им будто бы с болью в сердце, на самом деле не трогало поэта. Как бы ни возмущался он на словах панскими гнусностями, сколько бы ни называл помещичьи балы на фоне бедности крепостных "нечеловеческим весельем", ничто не мешало ему принимать в этом веселье участие, вновь и вновь ездить в гости к обличаемым им рабовладельцам, оказывать и принимать от них самому любезные знаки внимания, в общем — от души радоваться жизни и даже называть кое-кого из крепостников, об "оборванных крестьянах" которых печалился в творчестве, "друже мій єдиний".

Детский консул

Правда, иногда, под настроение, Шевченко высказывал недовольство крепостническим произволом (дотошные исследователи выявили аж два таких случая), но гораздо чаще предпочитал закрывать глаза на действительность и не портить ради крестьян отношений с приятелями-рабовладельцами. Впрочем, дело было не только в нежелании осложнять себе жизнь. Сочувствие к бедным и угнетенным не было свойственно Тарасу Григорьевичу с детства. Ему довелось обучаться в школе у дьячка Богорского, где каждую субботу перед роспуском по домам учеников секли розгами (просто так, "для науки"). Ведал телесными наказаниями самый старший из школяров, так называемый "консул". Естественно, процедура битья не доставляла ученикам удовольствия, но когда в "консулы" вышел Шевченко, для многих из них настала настоящая каторга. Тарас неумолимо требовал от одноклассников подношений. Приносивших ему из дома достаточное количество гостинцев он почти не трогал. Тех же, кто по бедности принести ничего не мог или приносил мало, — сек нещадно, стараясь во время экзекуции причинить им как можно более сильную боль. Думается, выяснить подлинную сущность Кобзаря эти порки помогают больше, чем его стихотворное "сострадание" беднякам, тем более что уже в зрелом возрасте он вспоминал о своем "консульстве" без тени раскаяния, всего лишь как о забавном эпизоде из прошлого.

Выкупи брата своего

Не меньше характеризует Тараса Григорьевича и история с неудачной попыткой выкупа им из крепостной неволи своих братьев и сестер. Тему освобождения родственников поэта современные шевченковеды сознательно ограничивают временными рамками 1859—1860 годов, когда вернувшийся после военной службы Шевченко взывал к сочувствию петербургского общества, демонстрируя свои переживания по поводу рабского положения родни, и с помощью видных представителей столичного бомонда добился-таки для них свободы. Событие это могло, однако, случиться лет на пятнадцать раньше. Кобзарь объявил о желании выкупить своих кровных еще в 1845 году. Энергично помогать Тарасу Григорьевичу взялась симпатизировавшая ему княжна Репнина, которая, используя свои связи среди местной аристократии, организовала сбор средств, необходимых для воплощения благородного намерения в жизнь. Но, получив в распоряжение определенную сумму, Шевченко не удержался и прогулял деньги, на чем вся затея с выкупом и закончилась. "Жаль очень, что Вы так легкомысленно отказались от доброго дела для родных ваших; жаль их и совестно перед всеми, которых я завлекла в это дело", — писала поэту оскорбленная в своих чувствах княжна. Видно, и самому Тарасу Григорьевичу было неудобно перед родственниками, которых он успел обнадежить близкой свободой. Может быть, поэтому Кобзарь прервал с ними отношения, за двенадцать лет (1846—1858) не передав никакой весточки о себе, не сделав ни одной попытки узнать что-либо о них. Хотя в переписке с украинскими адресатами живо интересовался другими, далеко не самыми близкими людьми.

Связь с родственниками восстановилась лишь в 1859 году, во время очередной поездки Шевченко на родину. Кстати, поездка эта могла состояться раньше, но после увольнения в 1857 году в отставку поэт, только и думающий, если верить его стихам, об Украине, устремился не туда, а в столицу империи, где покровители обещали ему безбедное существование. Как видим, расхождение слова и дела в полной мере проявилось и в данном случае. И не только.

"Кохайтеся, чорнобриві..."

Тема "Женская судьба в произведениях Т. Г. Шевченко" изучена у нас вроде достаточно. Общеизвестно, сколько теплых и сочувственных строк посвятил поэт соблазненным и покинутым девушкам-"покрыткам", с каким жаром обличал он их коварных соблазнителей — панов и москалей. Менее известно, что сам Тарас Григорьевич не был в этом отношении безгрешен. "Доброе дело никогда не остается безнаказанным" — шутят циники. О роли Ивана Максимовича Сошенко в судьбе Кобзаря написано немало. Именно он, познакомившись с тогда еще крепостным Шевченко, первым поднял вопрос о необходимости освобождения молодого таланта. Он же, пока тянулось решение вопроса о выкупе, морально поддерживал Тараса, много хлопотал за него, помогал в занятиях живописью, делился куском хлеба (иногда последним) и, наконец, приютил получившего свободу друга у себя в комнате. Приютил, однако, не надолго. Очень скоро "друг" "отблагодарил" Сошенко, начав ухаживать за его невестой Машей, уговорил 17-летнюю девушку позировать ему в качестве натурщицы и, в конце концов, совратил ее. Иван Максимович был потрясен. Он прогнал будущего Кобзаря, но было уже поздно.

Переехавший на другую квартиру Шевченко продолжал роман с Машей, но когда та забеременела, решил не связывать себя семейными узами и бросил обесчещенную им девушку. Заступиться за нее оказалось некому. Маша была круглой сиротой и жила у тетки, которая, узнав о беременности, выгнала племянницу из дома. Дальнейшая ее судьба неизвестна. Ясно только, что, проливая слезы над горькой долей "покрыток", Тарас Григорьевич знал, о чем пишет, не понаслышке…

Интересно, что на склоне лет, будучи уже знаменитым и заботясь о памяти, которую оставит после себя, Шевченко попытался оправдаться. В автобиографической повести "Художник" он обвинил Машу в распутстве и связи с неким мичманом, якобы от которого она и забеременела. Но ввести кого-либо в заблуждение Кобзарю не удалось. Истину установили без труда (в том числе с помощью Сошенко), и дореволюционные биографы поэта, смущаясь, все-таки упоминали о неприглядном факте из жизни Тараса Григорьевича, в отличие от "шевченкознавцев" позднейших времен, предпочитавших разглагольствовать о "кристально чистом в отношениях с женщинами" поэте.

К истории с Машей можно добавить, что выгнавшая опозоренную племянницу тетка попыталась найти управу на Шевченко, подав на него жалобу в Академию художеств. Но академическое начальство, прекрасно осведомленное о не слишком строгих нравах своих подопечных, на подобные шалости воспитанников смотрело сквозь пальцы.

Однако, избежав наказания людского, от возмездия поэт не ушел. Надругавшись над невинной девушкой, растоптав ее чувства, никогда больше не узнал он женской любви (если не считать чисто платонических отношений с княжной Репниной). Кобзарь обречен был пользоваться только услугами продажных женщин, одна из которых заразила Тараса Григорьевича нехорошей болезнью (тщательно замалчиваемый сегодня факт, ради сокрытия которого издателям академического "полного" собрания сочинений Шевченко пришлось "сокращать" его переписку). Попытки же завязать с кем-либо серьезные отношения неизменно натыкались на отказ. Да, вероятно, и не могли не наткнуться. Нарисованный шевченковедами образ нежно влюбленного поэта, галантного кавалера и т. п. действительности не соответствовал. Реальный Кобзарь, грубый, неопрятный, распространяющий вокруг себя запах лука и водки, был малопривлекателен для женщин. И как бы ни упрекали ныне избранниц Шевченко, будто бы неспособных оценить тонкую душу Тараса Григорьевича, можно понять 16-летнюю Екатерину Пиунову, актрису нижегородского театра, прятавшуюся, когда сильно подвыпивший 43-летний ее "обожатель" (выглядевший, к тому же, гораздо старше своих лет) вламывался в артистические уборные, скандалил и требовал "Катрусю", пока не засыпал, свалившись где-нибудь без чувств. Можно понять и 18-летнюю крестьянскую девушку Хариту Довгополенко, отказавшуюся выходить замуж за "лысого и старого" даже в обмен на выкуп ее из крепостного состояния и ответившую посланцу Кобзаря: "Выкупят, да и закрепостят на всю жизнь".

Весьма примечательно и то, что по получении очередного отказа "влюбленность" поэта быстро улетучивалась, уступая место ненависти. Хариту он обзывает в письмах "дурной" и "сумасшедшей". От другой девушки (Лукерьи Полусмак) требовал вернуть все свои подарки, составил их список, несмотря на небольшую ценность "даров", и даже ознакомил с этим списком третьих лиц. А юной Пиуновой Тарас Григорьевич принялся посылать записки непристойного содержания.

Картину личной жизни Шевченко дополняет и его непреодолимая тяга к рисованию порнографических (или, как тогда говорили, "фривольных") картинок. Современные "шевченкознавцы" категорически отказываются признать подобное увлечение "батьки Тараса", в чем сильно расходятся не только с истиной, но и со своими предшественниками на ниве изучения жизни и творчества Кобзаря. Известный шевченковед начала века Новицкий в статье "Шевченко в процессе 1847 года и его бумаги", опубликованной в 1925 году в журнале "Украина", выходившем тогда под редакцией Михаила Грушевского, указывал, что альбом Тараса Григорьевича "содержит довольно фривольные (не хочу говорить порнографические) рисунки и небольшие срамные стихи народного или собственного сочинения, где воспеваются перепятовские заигрывания Шевченко с девушками". Современник Новицкого Дорошкевич в книге "Етюди з шевченкознавства", констатируя, что поэзия Тараса Шевченко "лишена наслоения нездоровой эротики или даже цинизма", тут же оговаривался: "Этого, конечно, нельзя сказать о его карикатурах". Наличие "фривольных эскизов в частном альбоме Шевченко" признает и Ефремов. А в официальной справке о поэте, подготовленной III Отделением, прямо отмечается, что он "рисовал неблагопристойные картинки", почему ему и было запрещено рисовать. Правда, запреты не помогли. При обыске в 1850 году у Тараса Григорьевича снова были отобраны альбомы, где "на некоторых рисунках изображены неблагопристойные сцены". Такова истина — нравится она кому-то или нет.

Для чего скромничать?

"Для чего скромничать? Первый Пушкин, Лермонтов второй, а я, Величков, третий. За неумеющего читать г. Величкова прочтут его друзья". Так в придуманном объявлении высмеивал возвеличивание недостойных Антон Чехов.

Справедливости ради надо сказать, что сам Шевченко оценивал себя довольно объективно. В обществе образованных людей, присутствуя при серьезных разговорах, он, если был трезв, отмалчивался, опасаясь показать свое невежество. Лавровый венок "величайшего и гениальнейшего", "достигшего высочайшего уровня образованности, вкуса, знания и понимания истории и философии" навесили на Кобзаря уже после смерти. Тем временем знакомые поэта оставили на этот счет однозначные свидетельства. "Читать, он, кажется, никогда не читал при мне; книг, как и вообще ничего, не собирал. Валялись у него и по полу, и по столу растерзанные книги "Современника" да Мицкевича", — вспоминал скульптор Микешин. "Читал Шевченко, я полагаю, очень мало (даже Гоголь был ему лишь поверхностно известен), а знал еще менее того", — утверждал Иван Тургенев. "Шевченко не был ни учен, ни начитан", — писал поэт Яков Полонский. "Недостаток образования и лень" Кобзаря отмечал Максимович, добавляя, что "писал он большею частью в пьяном виде". Аналогичного мнения придерживался и Пантелеймон Кулиш.

Кроме того, современники осуждали Кобзаря за богохульство, писание пасквилей на императрицу Александру Федоровну, выкупившую его из крепостной зависимости, и многое, многое другое. Бралось под сомнение даже литературное дарование Тараса Григорьевича. Сегодня мало кто знает, что не все публикующееся в собраниях сочинений Шевченко является произведением его пера. Грубые наброски, созданные Кобзарем, дорабатывались ("доводились до ладу") его друзьями и редакторами, вынужденными не только исправлять огромное количество грамматических ошибок (грамотно писать Тарас Григорьевич не научился до конца жизни), но и дописывать иногда целые строки, изменять слова, чтобы придать творениям более литературную форму. Те же, кто имел возможность прочитать Шевченко без поправок, в оригинале (Кулиш, Щеголев и др.), были далеки от признания его "поэтического гения".

"А... это наш славный поэт. Скажите, какую толстую книгу написал. Видимо, недаром его фухтелями угощали. (Фухтель — удар саблей плашмя. — Авт.). В сущности ведь пьянчужка был", — пренебрежительно заметил видный украинский историк Иванишев, получив в подарок новое издание "Кобзаря". Невысокого мнения о творчестве Тараса Григорьевича были и Гоголь, и Драгоманов, и Франко.

Так стоит ли утверждать культ "батьки Тараса", делать из пусть и выдающегося, но грешного человека — идола, своеобразный объект для поклонения, объявлять Шевченко "гениальным мыслителем", "национальным пророком", "духовным отцом украинской нации" и даже "апостолом божиим Тарасом"? "Не сотвори себе кумира" — говорит Библия. Может, все-таки прислушаемся?

www.versii.com